– о неудовлетворённости театром, зависти к беларусам и съёмках собственного фильма
Николай Шестак. Фото: Артурс Кондратс
После слива в сеть пиратской версии фильма «Купала» (2020, реж. Владимир Янковский, производство «Беларусьфильм»), благодаря которому я узнала об актёре Николае Шестаке, прошло уже около четырёх лет. Тем не менее, разговоры об экранизации жизни беларуского народного поэта ведутся до сих пор. И это неудивительно – ведь премьера картины так и не состоялась. Выход фильма был отменён в Беларуси в связи с наличием в нём прямых параллелей с громкими событиями 2020 года, а именно – большой волны протестов против авторитарной власти, жёстких репрессий и фальсификации президентских выборов. Однако личность исполнителя роли поэта Янки Купалы интересна далеко не только этим. Латвийский артист русского происхождения с беларускими корнями почти не даёт интервью, о его жизни в настоящее время сложно найти информацию в сети, а его инстаграм, скорее, напоминает абстрактный творческий мудборд, чем отражение реальной жизни.
Я встречаюсь с Николаем Шестаком в Риге после просмотра спектакля с его участием, где ему отведена роль второго плана. Однако мои первоначальные мгновенные ассоциации с его образом жизни разбиваются вдребезги: Николай заявляет, что на данный момент не числится в штате ни одного театра, и вообще мечтает заняться работой кинооператора. Рассуждения о творческой профессии приводят в глубь не только детских воспоминаний, но и старой Риги, где Николай показывает мне огороженное серое здание в аварийном состоянии. Именно на его чердаке артист более двадцати лет назад прошёл свою первую – и, кажется, что самую главную – серьёзную творческую школу: юный театральный коллектив без профессионального образования не только собирал аншлаги на своих спектаклях, но ещё и полностью самостоятельно решал технические вопросы своей студии.
Подробнее об истоках выбора актёрской профессии, о разнице между игрой в театре и кино, о работе над беларуским фильмом «Купала», о поддержке и сочувствии Украине и Беларуси – в большом интервью с латвийским артистом Николаем Шестаком.
«Кто мать этого ребёнка?»: о театре как о смысле жизни и месте жительства
Николай, в нашей последней беседе Вы упоминали, что не работаете ни в одном в театре на постоянной основе. Но в Рижском русском театре имени Михаила Чехова в спектакле «Да здравствует Королева, виват!» участвуете как приглашённый актёр второго плана. Как так вышло, что Вас позвали на эту роль?
Думаю, совершенно случайно. Я известен в Риге в узких кругах. В театральном сообществе меня знают, потому что когда-то я со своими друзьями «строил» молодёжный театр, который был на слуху, а я играл там ведущие роли. Скорее всего, приглашение от театра Михаила Чехова я получил благодаря штатному артисту Вадиму Гроссману. Он не только сам участвует в спектакле «Да здравствует Королева, виват!», но ещё и является режиссёром театрального проекта «Chanel №1», в котором я играю. Думаю, в какой-то момент в театре не хватало парней – а «Да здравствует Королева, виват!» является спектаклем с большим количеством мужчин, там только две женщины – и, скорее всего, из-за этого меня позвали. Хотя роль у меня небольшая – я играю любовника королевы Шотландии – тем не менее, я получаю абсолютное удовольствие от работы с Екатериной Фроловой, которая играет Марию Стюарт. И согласился я на этот спектакль, наверное, в большей степени от того, что мне было любопытно посмотреть, как работает режиссёр Сергей Голомазов. Было в принципе интересно прочувствовать атмосферу в этом театре, поработать с нашими рижскими артистами, потому что раньше я с театром Михаила Чехова никак связан не был. Я бы назвал это чистым актёрским любопытством.
Какая Ваша сама большая, или, может, самая любимая роль в театре?
На каждом этапе жизни она своя, полагаю. Думаю, ни один артист не назовёт какую-то одну конкретную. Некоторые говорят: «Моя самая любимая – последняя», или даже кокетничают: «Моя любимая – это несыгранная…» Кстати, когда я был студентом, я представлял, что у меня берут интервью и задают именно этот вопрос. И я тогда пытался себе на него ответить, но так и не смог. В каждой роли есть своя прелесть, каждую я играл с большим удовольствием. Например, сейчас я очень люблю те роли, которые активно играю – это в спектаклях «Chanel №1» и «Да здравствует Королева, виват!» Хотя в том последнем, который Вы видели, дистанция очень короткая: казалось бы, я только вышел, только разогнался, а мне уже уходить со сцены. Для моего актёрского организма, для меня как для человека, привыкшего к театральным марафонам и существованию на сцене по два-два с половиной часа подряд, очень тяжело бежать такую короткую дистанцию…
Сцены из спектакля «Стеклянный зверинец». Фото: личный архив Николая Шестака
Помню, я очень любил свою роль в спектакле «Стеклянный зверинец» по Теннеси Уильямсу. Я играл главного персонажа Тома, и, надо сказать, роль отличалась от всего того, что я играл до этого. Раньше режиссёр видел меня как озорного и задорного мальчика, который постоянно демонстрирует на сцене какую-то феерию и трюки... А эта роль была серьёзная, она как раз совпала с тем периодом, когда я начал самостоятельно изучать актёрское искусство в кино. Я стал использовать какие-то вещи в этом спектакле, они очень подошли к этой роли, потому что мой персонаж немного, так скажем, со «сдвинутым» сознанием. Он тоже постоянно ходит в кино, потому что в его жизни происходит сплошная рутина, а он мечтает о чём-то великом, но не может никуда выбраться и уйти из-за своей пожилой мамы и сестры-инвалида. Мне была очень интересна эта актёрская работа из-за этого совпадения моего «внутреннего» с этим персонажем, процесса этого «киношного существования», когда ты практически не пытаешься перекинуть за третий ряд свою актёрскую игру, а это зритель наоборот – притягивается, прислушивается, тянется к тебе в этот момент.
Какие у Вас самые яркие воспоминания о приходе в актёрскую профессию?
Мне вообще с детства очень нравилось актёрство. Я всегда сам себе придумывал костюмы, реквизиты, продумывал образы. В школе я постоянно играл в театральных кружках, поскольку я был какой-то более смелый, даже наглый, что ли, я не особо стеснялся того, что на меня смотрят, мне нравилось какое-то кривляние... Лет в двенадцать я увидел объявление, что ищут мальчика на роль в кино. Мама отвела меня на этот кастинг. Я должен был сыграть сына, который наказан, но всё равно отпрашивается погулять с друзьями. В общем, я сыграл, как мог, но поразило всех не это. Они спросили, какие у меня хобби. В тот момент, помню, я осознал, что их толком и не было. Я с чего-то решил сказать, что люблю пародировать. Хотя такого увлечения у меня не было.
Я мог иногда дурачиться – например, надевал полосатую майку, брал дезодорант и пел песни Газманова перед зеркалом. Кстати, ещё до того, как я завёл инстаграм, у меня было очень тёплое отношение к этому Газманову, связанное с воспоминаниями из детства. И потом, когда я на него подписался, я словил такое жёсткое разочарование… и сразу отписался. Думаю: нет, пускай он всё-таки останется в моей памяти как кумир детства. Но ему не удалось остаться для меня хорошим Газмановым из-за его политической позиции – она просто разрушила все детские воспоминания.
Так вот, на кастинге меня спросили, кого же я люблю пародировать. Я задумался. И почему-то в памяти всплыло, как Мэрилин Монро поёт Джону Кеннеди «С днём рождения тебя» - я тогда впервые увидел это где-то по телевизору. И я решил им ответить: «А Мэрилин Монро!» Нужно понимать, что как раз в это время они репетировали спектакль про Мэрилин Монро, то есть, это было идеальное совпадение. Ну, и я стал по памяти делать всё, что на том видео делала Монро, стал петь со всеми этими женскими телодвижениями и изобразил поцелуй в камеру. И это почему-то вызвало у всех некий дикий восторг. Я не понимал, что происходит.
Они взяли меня за руку, вывели в коридор и стали кричать: «Кто мать этого ребёнка?» Мама потом рассказывала, что она тогда очень испугалась – а я, честно говоря, всегда был не очень воспитанным молодым человеком. Моя мама была уверена, что я что-то натворил, обложил кого-то нецензурной лексикой – а я правда мог это сделать, я был чрезмерно раскрепощённым молодым человеком. Она стала спрашивать педагогов, что случилось, а они ей ответили: «Обязательно отдайте этого мальчика в театральную студию!» И сказали, что как раз такую набирают.
А на роль в кино-то Вас утвердили?
На роль меня тогда, конечно, не взяли, но зато приняли на актёрский курс. Там был педагог по актёрскому мастерству Игорь Куликов, с которым мы три месяца занимались всем, чем занимаются студенты театрального института: репетировали отрывки, этюды, играли животных, ели воображаемые яблоки.
Расскажите, пожалуйста, историю того самого рижского «театрального чердака», который Вы мне показывали.
О, чердак – это абсолютно особенный жизненный этап. Нам настолько понравились занятия на актёрском курсе, что, когда он закончился, мы проявили инициативу всё это дело продолжить. Тогда Игорь Куликов пригласил меня и ещё некоторых ребят в театральную студию на тот самый чердак, которую вёл его учитель, Семён Михайлович Лосев. Естественно, тот настолько всех заразил актёрской профессией, каким-то магическим образом он воздействовал на наши девственные сознания, что мы полностью ему подчинились и стали считать, что театр – это самое лучшее, что есть в мире.
Семён Лосев отработал двадцать лет в Рижском театре имени Михаила Чехова, после чего уехал работать в российский Старый Оскол, но он создал эту студию на чердаке и продолжал параллельно работать над ней. Театр на чердаке назывался «Общество свободных актёров», коротко «ОСА». Можно было подумать, что «свободные» актёры потому, что их никуда не взяли, но идея была другой – «свободные» от штампов, от дидактики, государства, денег. После нашего присоединения к этой студии в итоге получилось так, что остались там только мы – десять человек с того самого трёхмесячного курса. Предыдущий состав ушёл, потому что Лосев уехал в Россию, и они уже не видели смысла оставаться. Мы начали сами платить за аренду и в свободное время заниматься этой студией, даже стали делать спектакли и что-то играть. Куликов снова пригласил Лосева к нам, Семён Михайлович приезжал два раза в год, проводил мастер-классы и ставил спектакли.
А как выглядело изнутри ваше «Общество свободных актёров»?
Постепенно мы превратились в андеграундный театр, у которого было четыре-пять спектаклей на чердаке, где всё было сделано своими руками. У нас даже не было денег, чтобы покрасить стены в чёрный цвет, поэтому мы просто вешали чёрные мусорные пакеты, чтобы убрать всё цветное и сделать эффект чёрного зала. В Театре Чехова как раз был ремонт, они выкидывали какие-то прожектора – а мы брали их себе. Мой однокурсник, который хорошо разбирался в технике, установил их, а потом вручную на какой-то картонке сделал диммеры, потому что денег на пульт не было. Мы купили в строительном магазине включатели/выключатели, сами вывели свет, звук и т.д. И, когда уже шёл спектакль, какие-то артисты сидели на свету и звуке, а какие-то играли на сцене. Правда, иногда бывало, что задействованы в спектакле все, и тогда мы чередовались: один отыгрывал свою сцену, садился за звук и свет, потом шёл снова играть свою сцену, и его точно так же на технике сменял другой актёр. Это всё превратилось в некий заповедник, в секту, можно сказать, которая была настолько преданна театру. А спектакли были очень хорошие – они заражали, не оставляли людей равнодушными. И наш актёрский азарт, желание что-то делать передавалось зрителям.
Но мы, конечно, и не были профессиональными артистами. У нас ведь не было дипломов. Семён Лосев даже просил, чтобы нас приняли в Латвийскую академию культуры, дабы мы получили потом право претендовать на статус профессионального театра. Без дипломов мы могли бы считаться только каким-нибудь народным, самодеятельным и т.п. Но у нас даже без образования уже был определённый уровень, нас сравнивали с основными театрами в Риге. В Латвийскую академию нас не взяли, потому что в те годы там ещё не было русскоязычного курса. И обычно такой курс набирают только специально для русского театра. А для каких-то левых ребят, которые просто хотят – с чего бы им это делать?
Как решился вопрос со статусом вашего театра и вас как (не)профессионалов?
В итоге нас приняли в Ярославский государственный театральный институт на заочную программу обучения. Меня вообще взяли в порядке исключения – на тот момент я ещё даже не закончил школу. Только после того, как я занёс документы, меня официально зачислили на курс. То есть, почти четыре года из пяти я числился там неофициально. Таким образом, каждый год мы ездили туда, сдавали экзамены, возвращались в Ригу и параллельно выпускали спектакли.
К слову, году в 2009 мы показывали спектакль «Эй, ты, здравствуй» про первую любовь девочки из Украины и мальчика из России. В 2014 эта постановка стала звучать совсем по-другому… Особенно из-за финальной сцены спектакля. Все декорации разворачивались, между мальчиком и девочкой появлялась граница, и они больше не могли встретиться.
На протяжении шести-семи лет мы фактически жили на нашем чердаке, или, скорее, выживали, как какие-то маргиналы – всё время не выспавшиеся, с синяками под глазами, худые… Потом это помещение на чердаке закрыли на ремонт, как и всё здание, и нам нужно было срочно найти новое. Мы переехали в бывший кинотеатр. За лето отстроили малую сцену, своими руками сделали косметический ремонт и превратились в полноценный театр. Правда, со временем началась стагнация. Наш директор не был заинтересован в нашем развитии. В итоге нам пришлось с этим театром расстаться.
Сцены со спектакля «Эй, ты, здравствуй». Фото: личный архив Николая Шестака
«Такое ощущение, что я и есть спектакль»:
о юношеском максимализме, уходе от театра и «киношном существовании»
Чем Вы стали заниматься после ухода из «Общества свободных актёров»?
Мастер Семён Лосев пригласил меня в свой театр, и с 2013 по 2017 я проработал в Старом Осколе. Я чувствовал, что недостаточно хорош в актёрском мастерстве и ещё не всё взял от своего учителя. Ведь он приезжал к нам в Ригу только два раза в год, и этого было мало – хотелось находиться рядом с ним постоянно, впитывать в себя знания, которые он даёт. Я стал преподавать студентам актёрское мастерство, на протяжении пяти лет занимался этой рутиной – разбором этюдов, упражнениями… Был таким подмастерьем у Лосева и параллельно играл в спектаклях.
Потом мы начали репетировать «Царя Фёдора Иоанновича» Алексея Толстого, где я исполнял главную роль, и это всё уже было как-то патетично, наигранно… Это была одна из причин, почему я в итоге ушёл и оттуда тоже – мне перестал нравиться способ существования. Может быть, сейчас высокомерно прозвучит, но я как будто понял, как работает этот театр. А когда я что-то понимаю, у меня пропадает интерес – я осознаю, что выхожу на сцену уже без какого-то удовольствия. Я подумал, что надо что-то менять, и вернулся в Ригу, даже не зная, что буду делать дальше. У меня не было желания возвращаться в театр. Как-то я наелся этого всего. Но режиссёр Вадим Гроссман поделился со мной идеей – совместно с Музеем моды сделать небольшой спектакль, который можно будет играть прямо там.
Расскажите о нём, пожалуйста.
Из этого должен был получиться такой полупрофессиональный перформанс. Целью было сделать что-то вроде перформативной лекции. Мы начали репетировать, вместе заниматься брэйнстормингом, придумывать, сочинять, и постепенно пришли к выводу, что получается совсем не лекция-перформанс, а целый спектакль. Мы сделали его черновую версию, пригласили Наталью Музычкину – директора Музея моды – и она с нами согласилась. Стали придумывать декораци, искать подходящее место для показа и нашли помещение в театре Михаила Чехова. И уже третий год играем «Chanel №1» на камерной сцене.
Думаю, этот спектакль больше для того, чтобы «потешить актёрское либидо», как я это называю. Актёрская профессия впитывается в тебя очень сильно, и через какое-то время начинаются некие ломки по сцене, скажем так. С каждым разом тебе хочется играть всё больше и больше. Особенно, если ты на протяжении десяти лет, как я, практически каждый день выходил на сцену с большими ролями. Это как после стабильного посещения спортзала сделать месячный перерыв – мышцы сразу начинают ныть. Точно так же со сценой. А в этом спектакле у меня семь ролей, поэтому полтора часа я фактически не ухожу со сцены, и как артисту мне там есть, где разгуляться.
А сама постановка с точки зрения драматургической – это биография Коко Шанель?
Да, но вообще её биография окутана легендами. Никто не знает, как всё было на самом деле, потому что одному биографу она рассказывала одно, а другому – другое. Поэтому некоторые факты из её жизни – это диаметрально противоположные вещи. И сама по себе Шанель очень противоречивая личность – была коллаборанткой, дружила с немцами во время окупации Франции… Мы основывались на книге «Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой», писали инсценировку, пытаясь сохранить некое правдободобие того, что с Шанель происходило на протяжении её невероятно сложной жизни. Она выросла в приюте, куда отец отдал её в детстве, потом работала официанткой и ещё бог знает кем – но этим и интереснее то, как из низов она стала настолько великой, что теперь будет жить вечно.
Сцены из спектакля «Chanel №1».
Расскажите больше о своём разочаровании в театре.
Ох, всё-таки так инфантильно звучит это моё «разочарование». Только бы не казалось, что я какой-то этот, идущий к реке, который уже познал всё вечное и бесконечное… Звучит так, будто я уже свои мемуары пишу: «Как я разочаровался в театре».
На самом деле, когда я ещё занимался в «Обществе свободных актёров», я был максималистом. Я не видел других путей развития театра, кроме того, о чём говорил мой мастер – я считал, что только так правильно, только так хорошо. Я был очень критичен и требователен. Может быть, я даже раздражал своих однокурсников, потому что во мне был максимализм в стиле «если я могу это сделать – то все должны сделать точно так же». Конечно, это глупая позиция. Мне настолько хотелось всё контролировать и делать идеально, что во время спектакля я даже замечал, что прожектор вывели не на ту процентовку, или музыку включили не на том уровне. Меня очень сильно внутренне раздражало, если что-то было не так. Я занимался не делом, не ролью, а полным контролем всего. Такое ощущение, что я и есть спектакль. Режиссёр меня часто выделял в этом театре как лидера и очень доверял мне, поэтому я чувствовал, что он этим самым кладёт на меня ответственность. И мне было нужно, чтобы спектакли проходили просто идеально.
Когда я смотрел другие постановки, я думал, что это какой-то кошмар. Меня внутри всего просто трясло от того, как это плохо. Конечно, это был этап максимализма и постижения собственной профессии – через него нужно было пройти. Сейчас я уже абсолютно всеяден. Я готов потреблять спектакли любого качества, уровня и наполнения – считаю, всё имеет право на существование. Всё-таки это искусство, а оно субъективно. Оно всё равно проходит через призму восприятия человека. Насколько он на данном этапе развит и опытен – такой и получается результат. Сейчас я в этом плане абсолютно толерантен ко всему.
Но тогда я, наверно, просто переел театра. До того, как я ушёл, на протяжении десяти или двенадцати лет я всё время был на сцене и играл, играл, играл… Все мои мысли были о театре. Ничего другого я даже не пробовал. Это, конечно, оставило свой след, но уже поднадоело. Хотелось чего-то другого, нового. Плюс, я начал как-то критически относиться к своей актёрской игре – и мне казалось, что так должны делать мои коллеги. Мне было тяжело с ними играть, хотя я им ничего об этом не говорил. Когда человек стоит перед тобой на сцене, патетично рвёт на себе волосы, выпучивает глаза, кричит – и я не понимаю, как реагировать, потому что мой персонаж этого не замечает… А как я могу не замечать, если человек это делает? Как мне реагировать на это?.. У меня же поставлено по сквозному действию в этой сцене совсем другое. У меня был диссонанс. Это всё происходило раз за разом, и в итоге мне стало очень сложно работать в театре. Мне хотелось совершенно другого. Я стал изучать способ существования в кино, перенимать и пробовать некоторые приёмы на сцене. Возможно, это и повлияло на новый этап становления меня как актёра.
И как, кино-приёмы работают?
На большой сцене точно нет, на малой – может быть. Я даже запомнил один момент. Мы репетировали какой-то небольшой спектакль, и в одной из сцен я сидел на диване, слушал своего друга, давал советы. Моя сцена заключалась в том, что я просто сижу и что-то говорю. Тогда режиссёр при всех во время репетиции сказал мне: «Николай Иванович, знаете, это Ваша самая скучная роль». Меня просто в шутку называли по имени-отчеству, потому что я был самым младшим участником коллектива – думаю, это была аналогия с Дядей Фёдором из Простоквашино… Понимаете, обычно в каждой роли я что-то эдакое выдумывал, показывал фокусы, а тут – просто сидел и органично, достоверно разговаривал. Использовал эту систему киношного существования.
А в чём, по-Вашему, главная разница между кино- и театральным существованием?
В театре ты играешь таким образом, чтобы зритель в последнем ряду всё понял. Все твои переживания, что с тобой происходит, о чём ты думаешь. Это немного демонстрация твоего внутреннего состояния. А в кино – представьте, что на Вас направлен длиннофокусный 80-мм телеобъектив, который показывает только твоё лицо, твои глаза. И здесь ты должен наоборот передать своё внутреннее состояние, ничего не играя. Ты не имеешь права играть на крупном плане так, как играешь в театре. Это будет выглядеть очень плохо.
Вы ведь сейчас снимаете короткометражный фильм, верно?
Да, но это всё как будто… несерьёзно. Это, скорее, проверка своих способностей. Ты понимаешь, что это, возможно, будет плохо – но всё же делаешь только ради того, чтобы быть связанным со своей профессией. По той же причине продолжаешь играть в этих двух спектаклях, о которых мы говорили.
Как раз из-за отсутствия работы и нормальных, толковых предложений ты понимаешь, что тебе нужно куда-то двигаться. Актёрство ведь очень зависимая профессия. Ты всё время ждёшь, что кто-то предложит тебе интересный проект. Ещё до войны мой друг из России, с которым я уже два года не общаюсь как раз из-за диаметрально противоположных взглядов на войну в Украине, написал сценарий и предложил снять короткий метр. Он хотел, чтобы я был оператором – а мне очень нравится быть и по ту сторону камеры, я немного разбираюсь в этих вещах. Я мечтаю снять фильм как оператор. Так вот, этот друг сказал мне фразу, которую я запомнил: «Зачем ждать, когда тебе эту работу дадут – создавай работу сам». Фраза простая, но правдивая.
Я познакомился с парнем, беженцем из Украины – он двоюродный брат артиста Рижского театра имени Михаила Чехова. Ярослав Кащеев оказался невероятно талантливым визионером, у которого есть своя камера. Я подумал: у нас есть всё основное – хороший оператор, техника и артист – а я за своё актёрское мастерство отвечаю. Почему бы нам не придумать какую-то простую историю, где практически только один человек, и проверить, можем ли мы создавать кино? Мы загорелись этой идеей. Я буквально за час набросал сюжет.
А какова идея Вашего фильма?
Видели, в моём инстаграме есть фотографии с зеркальными отражениями? Когда я сижу в театре и жду своего выхода, мне нечем заняться. А так уж случилось, что я очень люблю фотографировать. Если я вижу какой-то интересный свет или даже маленький сюжет, мне обязательно надо сразу это запечатлеть. Но у меня не всегда есть модель, поэтому приходится снимать себя. Кому-то может показаться, что я нарцисс. Но смысл не в этом. В общем, у меня появилась идея человека, находящегося в стагнации – может быть, даже с биполярным расстройством или шизофреническими отклонениями. Он видит некий образ в отражении, у них происходит диалог, который постепенно развивается. Думаю, визуально, с художественной точки зрения, это можно снять очень красиво.
Пробные кадры из короткометражного фильма Николая Шестака (оператор: Ярослав Кащеев). Источник: личный архив Николая Шестака
«Некоторые мечты начинают разваливаться»: о впечатлениях от фильма «Купала», отсутствии права выйти на улицу с бчб-флагом и желании сыграть роль на украинском языке
Сейчас, оглядываясь назад спустя несколько лет после окончания съёмок, как Вам самому кажется – Вы всё-таки справились с ролью народного поэта Янки Купалы?
Думаю, да. Целиком я смотрел фильм два раза. В первый раз я думал, что не смогу на себя смотреть и буду типично по-актёрски рефлексировать по поводу того, как всё плохо, ужасно и т.д. Но сейчас я смотрю и думаю, что я так больше сыграть и не смогу…
Так – это как?
Ни плохо, ни хорошо, а именно со всеми нюансами. Помню, я тогда был абсолютно погружён в процесс. Сейчас я сепарировался, память по поводу роли уже атрофировалась. Я даже не помню, какие сверхзадачи у меня были. Помню, что у Купалы они на протяжении жизни менялись трижды, исходя из возраста. В каждом периоде у человека своя сверхзадача, то есть, это его тайное представление о счастье. И всегда было сложно это совмещать, потому что съёмки не идут в хронологическом порядке. Сегодня ты играешь молодого Купалу, завтра – старика. Тебе нужно структурировать это и в каждой сцене переключаться на другое сквозное действие и другую сверхзадачу, чтобы потом при монтаже это ещё и совпало, чтобы была единая нить повествования, а персонаж развивался. Если взять лицо 20-летнего и 40-летнего Купалы, видна разница – и не в гриме, а в его психологическом состоянии. В начале он – наивный, готов впитывать в себя, готов дарить себя всему окружающему и творить. Потом уже, сталкиваясь с реальностью, с так называемым «большим кругом предлагаемых обстоятельств», он понимает, что некоторые мечты начинают разваливаться. Таким образом, перестраивается его психология и жизненные цели. В этом для меня заключалась основная сложность. Но она ни в коем случае не была препятствием, потому что я по-настоящему наслаждался съёмочным процессом.
Режиссёр Владимир Янковский и Николай Шестак во время съёмок фильма «Купала». Фото: личный архив Николая Шестака
Каково было смотреть на себя со стороны?
Финальную версию фильма я впервые смотрел целиком как картину, как историю. У меня не было ощущения, что это я играю Купалу. Только иногда были какие-то вспышки внезапного осознания – о, это ведь я. Не знаю, что произошло, но в конце фильма, на титрах, я заплакал. Кстати, важно отметить музыку композитора Владимира Сивицкого – это невероятно, как она работает в фильме и помогает мне как артисту. Знаете, бывает, в театре говорят: если актёр плохо играет – добавь музыку, и он вроде даже начнёт играть хорошо. А в фильме «Купала» музыка идеально дополняет, создаёт новые пласты в моей роли.
Почему Вы заплакали?
Потому что я… позавидовал беларусам. Я смотрел фильм уже после протестов, в их контексте. Кино ведь в итоге оказалось очень пророческим. Ты смотришь, видишь эти параллели – расстрел и разгон демонстрантов, репрессии – и всё просто один в один.
Я плакал из-за того, что вы – нация. Из-за того, что у вас есть такое кино, которое проявляет национальный и культурный код беларуса. У меня в жизни ведь такого никогда не было. То есть, я не могу себя причислить на сто процентов к какой-то нации. Я всё время на периферии. Я живу в Латвии, но я не этнический латыш. Я жил в России, но я не россиянин с их менталитетом – я чувствовал себя там не своим, несмотря на то, что я был погружён по сути в свою культуру. И я почувствовал очень тёплое отношение к себе в Беларуси. После «Купалы» я почувствовал свою причастность к этому народу. Если бы не было всех этих современных реалий, я бы даже поехал туда пожить и поработать. Представляю, что мы могли бы с Янковским и другими ребятами сделать что-то именно для Беларуси, что-то ваше, родное, настоящее… Но обстоятельства диктуют совсем другие правила игры.
Сцена из фильма «Купала» и попытка Николая Шестака повторить оригинальную подпись Янки Купалы. Фото: личный архив Николая Шестака
Мне было завидно, что я – не вы, что я не чистый беларус и не могу выйти «официально» с бчб-флагом и петь гимн «Пагоня»… Пример того, как объединяется нация в случае с Украиной, точно так же вызывает во мне очень сильные чувства. Видимо, как у человека, который никогда в жизни этого не почувствует. А может только радоваться за своих соседей и за то, что у кого-то это всё есть. Я очень жду момента, когда в Беларуси что-то изменится. Помню, меня впечатлила какая-то картинка о дне освобождения Беларуси, на которой изображён аэропорт и городские улицы, увешанные бчб-флагами – и я подумал, что в этот день я обязательно поеду в Беларусь. Знаете, Лихачёв говорил, что любая маленькая нация рано или поздно обречена на вымирание. Допустим, латышский язык может исчезнуть, потому что страна будет поглощена более крупной империей. Точно так же мы сейчас можем видеть процесс уничтожения беларуского языка. Поэтому важно петь песни на беларуском языке, писать на нём стихи, потому что пьесы, рассказы – именно это всё останется. Именно это будет свидетельством беларуского языка.
И я очень надеюсь, что нам удастся продлить жизнь маленьких культур.
К слову, то, как звучит Янка Купала в фильме – это, прежде всего, заслуга Татьяны Комоновой, которая меня подбадривала, мотивировала и поправляла каждое моё неправильное ударение. Я очень рад и горд, что являюсь маленькой частью беларуской культуры. И что даже, возможно, сделал некий полезный вклад в сохранение беларуского языка – я, человек, который на нём не говорит и учил его просто с листа.
Николай Шестак в роли Янки Купалы и Елена Гиренок в роли его жены Владиславы. Сцена из фильма «Купала». Фото: Наталья Навоенко, личный архив Николая Шестака
По поводу «пожить в Беларуси» - я так понимаю, Вы были бы готовы снова сыграть какого-нибудь беларуса… А рискнули бы сыграть украинца? Рискнули бы с украинским языком так же, как с беларуским?
Да, я очень хочу. Я даже искал кастинг-директора в Украине. Я был бы готов поехать прямо сейчас, если бы меня пригласили в чём-то сняться – я готов делать это под воем сирен. Вряд ли бы мне, конечно, дали сыграть украинца, это было бы очень странно. Но я бы очень хотел сыграть на украинском языке.
Почему странно? Беларуса же Вам сыграть позволили. И какого беларуса!
Ну… Не знаю. Из-за войны, наверно. Представьте себе: русский играет украинца. Я ведь этнически русский. Хотя, может, и позволили бы. Но мне не важна национальность, главное, чтобы персонаж говорил на украинском языке.
Есть какая-то личность, которую Вам хотелось бы сыграть?
У меня с этим проблема. С самого начала занятий актёрством я не творил себе кумиров. Но, помню, что я всегда очень хотел сыграть Воланда. Меня прельщают негативные образы. Помню, Янковский написал для меня какой-то сценарий и сказал, что видит меня в образе антагониста. Очень часто режиссёры говорили, что хотели бы увидеть меня в негативной роли, так как видят во мне что-то такое… К слову, приоткрою тайну – я это даже немного воплощу в своём фильме, там будет некая мистическая история.
Помню, как читал роман «Портрет Дориана Грея» и хотел сыграть… не этого главного, смазливого – он мне вообще неинтересен – а второго персонажа, Генри Уоттона, который проводил Грея в этот мир пороков. Хотелось сыграть идиота из романа Достоевского… Есть просто какие-то роли в театре, сыграв которые ты считаешься состоявшимся артистом. Как Гамлет, например. Но я и его никогда не играл. Фанатичного желания сыграть кого-то конкретного у меня нет. Главное – чтобы была история интересная, а роль – глубокая. Как когда я прочёл сценарий «Купалы», например, и сразу почувствовал связь с ним и то, как это можно играть. Эта роль очень обогатила меня как артиста.
«Мы против того, чтобы язык вносил деструктив и разобщал общество»: о латвийской поддержке Украины, о существенных изменениях в театре и уровне местной культуры
Что Вы думаете о Латвии с точки зрения творческой?
Латыши, прежде всего, очень пропитаны песнями и танцами. Раз в пять лет у нас даже проходит праздник танца и песни, когда со всей Латвии собираются танцевальные и музыкальные коллективы, и одновременно поют песни. Представьте себе хор из 14 000 человек, поющий на огромном стадионе гимн Украины. Вообще, Латвия – это очень талантливая страна. У нас сильные операторы, режиссёры, артисты… Здесь много профессионалов высокого уровня. Проблема в том, что публика небольшая. На кино заработать у нас фактически невозможно. И, хотя, население страны полтора миллиона, в год выходит по три-четыре латвийские картины, и есть даже голливудского уровня.
Ходите в театры?
Конечно. Я люблю смотреть как спектакли местных театров, так и работы студентов Латвийской академии. И я всегда сижу до конца любого спектакля. Даже самого ужасного. Борюсь со сном, но пытаюсь найти в нём что-то хорошее, а потом уже думаю о том, что можно было бы поменять, улучшить. У меня нет привычки уходить, потому что я представляю, что чувствуют артисты на сцене – и у меня сразу просыпается солидарность.
Рижский театр имени Михаила Чехова сейчас вообще переживает некую метаморфозу – сложный период в плане переосмысления нас как этнически русских латышей – и развивается в этом направлении довольно интересно. Из-за войны в Украине театр начинает перерождаться и переосмыслять себя.
Перед показом спектакля «Да здравствует Королева, виват!» из динамиков раздалась речь художественной руководительницы театра Даны Бьорке, в которой говорилось о безоговорочной поддержке Рижским театром имени Михаила Чехова украинского народа и абсолютном осуждении войны. Услышать это было очень приятно и важно, но не видится ли Вам всё же некий диссонанс в том, что это по сути своей русский театр, а украинский народ сейчас так или иначе негативно относится ко всему, что связано с русским языком и культурой?
Рижский театр Михаила Чехова высказал свою официальную позицию сразу после начала войны в Украине. После чего, естественно, получил шквал критики от местной русской публики и коллосальный отток зрителей. В то же время абсолютно логична, понятна и естественна реакция украинцев на всё русское. Театр Михаила Чехова является русским в плане своего репертуара, но я встречался в Риге с беженцами из Украины и водил их в этот театр. Они говорили со мной на русском языке. Украинцы видят полную поддержку Латвии. Наша страна – одна из первых, кто максимально осудил агрессию России против Украины и поддержала украинский народ. Видели, у нас везде висят флаги Украины – на каждом здании, в каждом автобусе. Театр Михаила Чехова перед каждым спектаклем включает речь Даны Бьорке, в которой она подчёркивает, что мы категорически против войны, и что язык никаким образом не относится к стране-агрессору. Мы против того, чтобы язык вносил деструктив и разобщал общество.
Сцены из спектакля «Да здравствует Королева, виват!»
Как театр проявляет свою поддержку народу Украины с точки зрения своего художественного репертуара?
Театр Чехова выпустил целую серию спектаклей на тему осуждения войны – кстати, «Да здравствует Королева, виват!» является одним из них. Мы репетировали и выпускали его во время войны, поэтому Вы можете обратить внимание на некоторые параллели: длинный стол, слова королевы Елизаветы про «пошумят и забудут»… Это всё – попытка переосмыслить всю эту ситуацию. И сейчас ставится много спектаклей об этом. Например, в театре Чехова вышла постановка «По сибирским снегам в бальных туфельках» про советскую оккупацию и то, как во время неё в Сибирь отправляли многих жителей Латвии.
Сейчас выпускается спектакль «SKATUVE. В огне». Это история про то, как в сороковых годах в Москву сбежал латышский театр, не смирившийся с диктаторским режимом президента Улманиса. Артисты обосновались в России, думая, что там надёжнее и безопаснее, но при этом театр в итоге уничтожили, и всех его работников расстреляли – коллектив попал под сталинские репрессии, потому что все иностранцы считались шпионами. Убили тридцать человек – артистов, режиссёров…
Театр Михаила Чехова действительно пытается что-то изменить. И получает немалую долю критики от русского населения, для которых «не всё так однозначно», которое воспитано этой советско-российской пропагандой. Для которых пломбир за две копейки важнее человеческой жизни.
разговаривала Наталья Михалина Скоринко